1959 год. Далекий и близкий.
Dec. 3rd, 2005 11:48 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
shperkПо радио случайно услышал "В легком жанре" Игоря Дмитриева. И не смог оторваться.
Рассказ шел о 1959 годе. Казалось, что нам Гекуба?
Что звучало тогда? "Хотят ли русские войны?", "Ландыши"...
Все это - песни из далекого оно. Так, страницы истории. Возможно, говорящие, возможно - нет.
И вдруг, как резануло. Авторская песня. Юлий Ким перед тем, как уехать на Камчатку учительствовать, именно в 1959 написал свою "Рыбу-кит". А Городницкий - "Кожанные куртки, брошенные на пол..."
Постойте, это уж никак не укладывается у меня в голове. Если то - да, история. То это - это же наши песни, песни нашего поколения...
Дело в том, что я вырос не в "интеллигентской семье". В известном, шестидесятническом, смысле этого слова. Слова "дым костра создает уют" для моих родителей не значили ничего. С песнями этими я познакомился не в кругу родителей. За праздничным столом они пели "Плещут холодные волны" и "Веде коня напувать..."
Эти песни впервые пели мы в педотрядовском кругу, на коммунарских сборах. Их пели люди моего поколения, моего круга. Да и звучали они тогда, в середине восьмидесятых так, что "ни в жисть" не догадаешься об их уже тогда солидном возрасте. Вообще говоря, кто и когда их написал было совсем неважно. По-крайней мере для меня.
Дата их рождения - моя молодость....
И вдруг - 1959. Вместе с "Ландышами".
Да, и вместе с Утесовым. Его песня 1959 года - "Ленинградские мосты".
И это тоже моя песня.
В далекие уже семидесятые родственники наши начали потихоньку уезжать. От них оставалось барахло - всякие душевные вещички, что и не продать, и не выкинуть. Так мне по наследству достался полековничий футляр от бинокля - красного дерева, он безумно пах особой "биноклевой смазкой". Остался он с войны. Трофейный. Сам бинокль до нас не дошел - был продан то ли в минуту нужды, то ли при переезде. Но это было уже не важно.
Немецкий (это в семидесятые годы!) футляр для моего бедного игрушками детства был такой фантастической вещью, что возможность настоящего бинокля даже не рассматривалась.
Так вот как-то раз на чердаке дачи я нашел коробку со старыми пластинками. Это были широкие "древние" патефонные пластинки. "Древними" они были потому, что расчитаны были на скорость 78 оборотов в минуту, в то время, как наши проигрыватели давно уже крутились на 33.
Пластинки были пятидесятых годов.
Боже. какой это был клад! По моим меркам, конечно. Там не было валиков фонографа или пластинок фирмы "Патэ". Конечно, все это был ширпотреб. Но какой!
Леонид Утесов, ансамбль "Дружба", масса имен, которые мне тогда ни о чем не говорили. Но они играли. То есть пластинки - крутились, и - звучали!
Впрочем, крутились они не так, и звучали не так. Диски раскручивались, как винты вертолетов - скорость 78 была безумно высокой. Игла звукоснимателя скакала по дорожкам, испещренным царапинами, но - пела.
Она звучала, словно чудом прорвавшиеся голоса из другого времени. Какого-то трогательного, родного - но абсолютно незнакомого.
Запомнились две песенки. "Двадцать пальчиков" и "Ленинградские мосты".
Первая - прежде всего своим текстом. Я так до сих пор и не знаю, как он звучит правильно. Но тогда слышалось:
Двац пальцев к роже,
Как мальчик мил.
Двац пальчик к роже,
Как мальчик мал.
Но жрут они все,
Растут они все,
На радость мам и пап!
Слова "рожа", "жрут" были настолько непечатными, настолько немыслимыми в песне, что сама песня враз стала фаворитом у десятилетнего пацана.
Вторая же песня, с ее каламбуром:
Но так уж в мире водится,
Что все мосты разводятся,
А Поцелуев, извините, нет...
Вызывала массу душевного волнения. Причем как сюжет - ах как мечталось мне подобно герою назначить свидание именно на Поцелуевом мосту! - так и сам каламбур, будивший дремавшую тягу к стихоплетству.
И еще кое-что для полноты картины. В 1959 году в Ленинград приезжают "артисты американской эстрады". В их программе значились песни американских композиторов, ковбойские песни "Очи чьорние" и прочее. Но очень многое они пели из того, что ни в каких программах не значилось. Звали этих артистов Клэр и Мерна Берри. И пели они на идиш. Но это уже совсем другая история и другие воспоминания.
Рассказ шел о 1959 годе. Казалось, что нам Гекуба?
Что звучало тогда? "Хотят ли русские войны?", "Ландыши"...
Все это - песни из далекого оно. Так, страницы истории. Возможно, говорящие, возможно - нет.
И вдруг, как резануло. Авторская песня. Юлий Ким перед тем, как уехать на Камчатку учительствовать, именно в 1959 написал свою "Рыбу-кит". А Городницкий - "Кожанные куртки, брошенные на пол..."
Постойте, это уж никак не укладывается у меня в голове. Если то - да, история. То это - это же наши песни, песни нашего поколения...
Дело в том, что я вырос не в "интеллигентской семье". В известном, шестидесятническом, смысле этого слова. Слова "дым костра создает уют" для моих родителей не значили ничего. С песнями этими я познакомился не в кругу родителей. За праздничным столом они пели "Плещут холодные волны" и "Веде коня напувать..."
Эти песни впервые пели мы в педотрядовском кругу, на коммунарских сборах. Их пели люди моего поколения, моего круга. Да и звучали они тогда, в середине восьмидесятых так, что "ни в жисть" не догадаешься об их уже тогда солидном возрасте. Вообще говоря, кто и когда их написал было совсем неважно. По-крайней мере для меня.
Дата их рождения - моя молодость....
И вдруг - 1959. Вместе с "Ландышами".
Да, и вместе с Утесовым. Его песня 1959 года - "Ленинградские мосты".
И это тоже моя песня.
В далекие уже семидесятые родственники наши начали потихоньку уезжать. От них оставалось барахло - всякие душевные вещички, что и не продать, и не выкинуть. Так мне по наследству достался полековничий футляр от бинокля - красного дерева, он безумно пах особой "биноклевой смазкой". Остался он с войны. Трофейный. Сам бинокль до нас не дошел - был продан то ли в минуту нужды, то ли при переезде. Но это было уже не важно.
Немецкий (это в семидесятые годы!) футляр для моего бедного игрушками детства был такой фантастической вещью, что возможность настоящего бинокля даже не рассматривалась.
Так вот как-то раз на чердаке дачи я нашел коробку со старыми пластинками. Это были широкие "древние" патефонные пластинки. "Древними" они были потому, что расчитаны были на скорость 78 оборотов в минуту, в то время, как наши проигрыватели давно уже крутились на 33.
Пластинки были пятидесятых годов.
Боже. какой это был клад! По моим меркам, конечно. Там не было валиков фонографа или пластинок фирмы "Патэ". Конечно, все это был ширпотреб. Но какой!
Леонид Утесов, ансамбль "Дружба", масса имен, которые мне тогда ни о чем не говорили. Но они играли. То есть пластинки - крутились, и - звучали!
Впрочем, крутились они не так, и звучали не так. Диски раскручивались, как винты вертолетов - скорость 78 была безумно высокой. Игла звукоснимателя скакала по дорожкам, испещренным царапинами, но - пела.
Она звучала, словно чудом прорвавшиеся голоса из другого времени. Какого-то трогательного, родного - но абсолютно незнакомого.
Запомнились две песенки. "Двадцать пальчиков" и "Ленинградские мосты".
Первая - прежде всего своим текстом. Я так до сих пор и не знаю, как он звучит правильно. Но тогда слышалось:
Двац пальцев к роже,
Как мальчик мил.
Двац пальчик к роже,
Как мальчик мал.
Но жрут они все,
Растут они все,
На радость мам и пап!
Слова "рожа", "жрут" были настолько непечатными, настолько немыслимыми в песне, что сама песня враз стала фаворитом у десятилетнего пацана.
Вторая же песня, с ее каламбуром:
Но так уж в мире водится,
Что все мосты разводятся,
А Поцелуев, извините, нет...
Вызывала массу душевного волнения. Причем как сюжет - ах как мечталось мне подобно герою назначить свидание именно на Поцелуевом мосту! - так и сам каламбур, будивший дремавшую тягу к стихоплетству.
И еще кое-что для полноты картины. В 1959 году в Ленинград приезжают "артисты американской эстрады". В их программе значились песни американских композиторов, ковбойские песни "Очи чьорние" и прочее. Но очень многое они пели из того, что ни в каких программах не значилось. Звали этих артистов Клэр и Мерна Берри. И пели они на идиш. Но это уже совсем другая история и другие воспоминания.
