В поисках утраченного языка

На самом деле, это даже не смешно. Обладая уникальной с любой точки зрения книгой, бесконечной и непознаваемой, евреи предпочли ей все что угодно — Соловьева, Махабхарату, Аристотеля, Бердяева, собственно, неважно что, лишь бы не «затхлый и скучный мир местечкового талмудизма». Наверное, дело не только в комплексе неполноценности. Причина этого ухода — не та же, что заставила людей с семейных фотографий начала ХХ века снять шапки, чтобы превратиться в усредненных европейцев с закрученными чуть вверх кончиками усов и аккуратными славяноватыми бородками, — превращение, поражающее даже не столько своей направленностью, сколько быстротой и легкостью. И легкость проявилась не только в стремительном изменении выражения глаз, сохранивших лишь миндалевидную форму и темный цвет и ставших отныне революционно прагматичными или добродетельно романтичными — так же легко, как входит в дерево резец, рассчитанный на гранение алмазов, вошли эти люди в математику и в русскую литературу.

Не затрагивая вопроса о том, хорошо это или плохо, странно все-таки не видеть чисто технического результата столкновения народа, воспитанного на талмудической системе мышления, с системами, веками развивавшимися в стороне от него — с математикой и русским языком (видимо, развитие логики еще не дошло до того, чтобы связать изучение Талмуда с его немедленными следствиями). Мне кажется, что с самого начала именно легкость получения результата привлекла громадное число евреев. После многомерности и упорядоченности Гемары, требовавшей долгого изучения безо всякого выхода в реальную жизнь, изучения, не приносящего никакого дохода, новые виды занятий предлагали и то, и другое без аналогичных затрат. Гемара воспитывала разум так, что после ее изучения сложной оставалась только она сама. Упаси меня Б-г сказать, что человек, изучающий Талмуд, с легкостью решит любую задачу, дело не в этом — дело в вырабатываемом подходе к проблеме. 
 В поисках утраченного языка

Были ли мы частью Европы?

Но я не специалист в иудаике, хоть и не зарекаюсь, а вот народ мой не могу воспринимать как некую этническую группу, члены которой проживали в определенные периоды на территории определенных стран, периодически запирались в гетто, молились в синагогах, благословляли кошерное вино, нюхали благовония, зажигали свечи, пользуясь при этом художественно оформленными ритуальными аксессуарами, и иногда развлекали коренное население чувствительной музыкой и комическими куплетами.

Нет, мы были самой Европой, частью ее живого тела. Мы строили не одни только синагоги, сочиняли чаще всего отнюдь не молитвы – когда нам позволяли, а зачастую и без спроса – и решали проблемы, далекие от узких общинных интересов. Наша причастность к европейской жизни была гораздо более естественной, чем это принято считать, и гораздо более ранней, чем так называемая «еврейская эмансипация», совпавшая по времени и по духу с чешской, венгерской, греческой, норвежской и прочими. Ведь ворота первого в Европе венецианского гетто стали запираться только в 1516 году, да и то лишь на ночь. Эта причастность была, к тому же, гораздо более широкой, чем привязанность других европейских народов к своим локальным лежбищам. Кочующие животные тоже имеют родину, только территория ее шире и просторнее, чем у оседлых, и измеряется маршрутами странствий. Что тоже, вероятно, заложено в генах. Ведь и Землю Израиля Господь дал Аврааму и его потомкам, «чтобы ходить по ней».

Речь, произнесенную на получении Премии Иерусалима в 1985 году, Милан Кундера начал такими словами:
«Тот факт, что важнейшая из присуждаемых в Израиле премий посвящена всемирной литературе, является следствием многовековой традиции. Евреи, лишенные своей земли, всегда питали особые чувства к наднациональной Европе, воспринятой не как географическое, а как культурное единство. Если они и после трагического разочарования, доставшегося им в наследство от Европы, продолжают хранить верность этому европейскому космополитизму, то Израиль, их вновь обретенная маленькая родина, видится мне подлинным сердцем Европы, удивительным сердцем, расположенным вне тела».

Приезжая в Европу, я хожу по улицам городов, словно по залам музея, который для меня то же самое, что для белоэмигранта родовое дворянское гнездо после национализации. Всякий раз я оказываюсь в еврейском музее без вывески, и вопрос состоит лишь в одной тонкой дефиниции: идет ли речь о музее вымершего народа, который в расширенном виде воплощает в жизнь замыслы нацистов, или перед нами более или менее жизнеподобная действующая модель, некий «Евродисней» на самоокупаемости?
ЕВР-ОПА, или Почему я не хожу в еврейские музеи

Задачка по еврейской культуре.

Задача из архтва ЧГК (с) Л.Гельфанд
Директор театра еврей Невахович обещал что-то актеру Каратыгину, но обещания не исполнил и при встрече стал извиняться, сославшись на одну из черт своего характера. В ответ Каратыгин скаламбурил, что это качество присуще всему племени иудейскому. Назовите это качество.
UPDATE ( Полный текст анекдота... )

Каменец-Подольский. Сегодня.

Не верите?

Простые воспоминагия

Бабушка родом из Минска. Жил в Минске еврей Калман ( по другим источникам Мендель) и было у него 10 детей. И мельница. Доход мельница давала приличный, но прокормить 10 детей непростая задача даже для преуспевающего мельника. ...
У мельницы было много управляющих. Как говорил мальчик Мотл - "за прилавком нашей лавочки стоит 7 человек, поэтому все думают, что мы богаты." Тем не менее, бедность не стучалась в дома детей и внуков Калмана-Менделя. Девочки учились в гимназии, флиртовали с немецкими офицерами - германская армия стояла и в Белоруссии, и на Украине, играли на фортепьянах и не думали о будущем. Тетя Фаня, о которой я упоминала вначале, однажды вышла к гостям и спросила: "Орехов хотите?" Гости сказали, что хотят. "А нету" - растерялась тетя Фаня. Гражданская война была в разгаре, какие уж тут орехи. Летом 20-го года был налет на мельницу. Налетели поляки. Двойру не изнасиловали, офицер, руководивший отрядом, пообещал убить любого, кто попытается. Не из любви к евреям. "Нельзя насиловать мать на глазах детей" - орал он. Вероятно у него тоже осталась семья где-то в Польше. Бабушка моя, тогда еще совсем маленькая девочка, запомнила, как польский офицер, сидя верхом - отряд уходил из деревеньки - запрокинув голову, пил из банки крыжовенное варенье. Образ яркий, потому мне и запал в душу.
История еврейской комунны на Малой Бронной